Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Что?
Туман сгущался, тек горячим воском. Он рождал химеры, не имевшие ничего общего с порождением Тифона и Ехидны[111]. Скаля клыки, извивалась меж кочек многоглавая тварь — сквозь тело ее просвечивали стебли камыша. С тварью бились двое призрачных близнецов. Вот один поднял руку, наскоро утер лоб… «Правнуки? — предположил Персей, уловив семейное сходство, чувствуя, как ход времени утрачивает значение и смысл. — Те, кого носит Леда?» Ветер, смеясь, развеял битву в клочья, и в десяти шагах от себя Убийца Горгоны увидел провал.
Спуск в Аид.
Топь разверзлась. Гнилостная жижа, смрадные воды — ничто не имело сил запятнать ступени из красной меди. В отсветах багрового пламени, горевшего в глубинах, лестница шевелилась, будто живая. Ее покрывала металлическая чешуя, отполированная до блеска. Тени умерших бесплотны. Нога мертвеца не оставит следа — и не сотрет ступени даже за тысячи лет.
Из-под земли долетел собачий вой.
— Пришли, — сказал Косматый.
8
— Боюсь, — признался бог.
— Смерти? — спросил герой.
— Пожалуй…
Ложь, подумал Персей. Да, от него пахнет страхом. Но не страхом смерти. Я хорошо знаю эту паскудную вонь. Принюхался. Чего ты боишься, Косматый? Меня? Вряд ли. Беспамятства, присущего теням? Ты о нем грезил. Будь мы на стадионе, я решил бы, что ты — атлет, объятый страхом перед финальным броском…
— По-хорошему, — бог криво усмехнулся, — нам с тобой надо сейчас драться.
— Зачем?
В ответ Косматый вяло взмахнул тирсом. Болота преобразились. Десятки обличий — отроги Паутинной горы, побережье на полпути от Афин к Гиперее… И сотни врагов — убитые вакханки атаковали своего убийцу, требуя, чтобы он истребил их еще раз. Они нападали отовсюду, тянули руки, способные разорвать молодого бычка в куски. Персей вертелся в гуще боя, разя без жалости. Персей стоял без движения, глядя на схватку. Совместить этих двух Персеев было тяжелей, чем взгромоздить Оссу на Пелион[112]. И все-таки он справился.
Тирс опустился, возвращая болота.
— Я не хотел, — Косматый понурил голову. — Это от страха.
— Зачем? — повторил Персей вопрос.
— Драться? Чтоб рапсодам грядущего было что описывать. Битва, кровь, славные деяния. А так — какая радость? Ну, скажут, что ты убил меня. Что бросил мою голову в болото. И все? Выходит, все…
— Бросить твою голову в болото?
— Брось, — согласился Косматый. — Чего ей тут валяться?
Это безумие, подумал Персей. Я мечтал покончить с ним, и вот я в шаге от цели. Он вторгся на мои земли, я бился с захватчиком. Я не ставил ему храмов, но они стоят — храмы, возведенные мной в его честь. Я не мирился с ним, но мир был заключен. Он победил, и он жаждет умереть. Я проиграл, и я убью его. Герой нужен богу для самоубийства? Что это, если не утрата рассудка? Что, если я сплю в зарослях мирта, сунув под щеку опустевший мех?!
— Не бойся, — сказал Косматый. — Достаточно того, что боюсь я. Убей меня, и страх исчезнет. Ты же не сомневался, когда пришел за головой Медузы? Моя ничем не хуже. И идти тебе довелось гораздо ближе…
Тирс дернулся вновь. Болота превратились в остров — жалкий клочок земли в морях Заката, на краю Ойкумены. Там, где в реальности открывался вход в Аид, спало чудовище. Медные руки, бронзовые когти, крылья со сверкающим оперением из золота. Все тело покрывала чешуя, блестя под лучами солнца. Прекрасное лицо обрамляли змеи; капли слюны, вытекая из уголка рта, падали на песок — и тоже становились ядовитыми змеями. Аспиды, амфисбены, аммодиты, они угрожающе шипели, преграждая дорогу человеку с кривым мечом.
— Вот твоя жизнь. Это прошлое не изменить. Ты счастливей меня, брат. Ты стоишь на граните. Мой постамент — пух. Дунет ветер, и пух развеется. Я устал сохранять равновесие. Помоги мне упасть…
Топча гадов подошвами крылатых сандалий, глядясь в зеркальный щит, где дремало отражение чудовища, Персей крался к Медузе. Еще миг, и она проснется, вскинет голову — наилучший момент для удара…
Где-то, надрываясь, выл пес.
«Все было иначе, — Персей сражался с иллюзией как с врагом. — Совсем иначе. Она не спала. Она рожала. Одна, брошенная сестрами на произвол судьбы. Сестры не хотели видеть ее, рожающей от насильника-Посейдона[113]. Велели, чтобы она прикончила младенцев. Иначе Горгоны это сделают сами. Она плюнула вслед сестрам. Роды шли тяжело, ей было не до меня. Позже она призналась, что больше всего на свете ей хотелось сдохнуть. А на берегу, у кромки воды, стояли Лукавый с Девой, стараясь не смотреть в нашу сторону. Они кричали мне: «Рази! Что ты медлишь?!» Я закрыл ее спиной и кричал в ответ: «Не подходите!» Как будто они собирались подойти… Я был молод тогда, молод и глуп. Отец мой небесный, каким же я был глупцом!..»
Медуза проснулась. Дрогнули веки, открывая смертоносные глаза.
— Рази! — услышал Персей.
И подчинился.
Серп Крона молнией покинул ножны — нет, быстрей молнии. Соскучившись по плоти, отличной от тела людей, клинок визжал от удовольствия. Персей не ощутил сопротивления — он словно рубил воздух. Сгинул остров, Медуза, змеи; вернулась Лерна, замершая в ожидании рассвета. Наклонившись, Персей поднял за волосы голову Косматого. Тело убитого лежало на лестнице, уводящей в царство теней. Жидкое серебро крови струилось по красной меди ступеней. Из каждой капли, укореняясь в металле, вырастали бледные асфодели — лилии мертвецов. Вскоре лестница скрылась под периной цветов. Вой собаки стал громче. Он терзал уши — казалось, пес изнывает от голода.
— Благодарю, — дрогнули мертвые губы.
И еще раз:
— Спасибо, брат.
Персей обождал. Нет, голова молчала. Пожав плечами, он размахнулся — и зашвырнул голову в бочаг. Булькнула загустевшая вода, Лерна заглотила добычу. На поверхности какое-то время еще виднелось лицо, обращенное к серой дерюге неба. Вскоре исчезло и оно.
— Вот и все, — сказал Персей.
От входа в Аид ему послышался смех. Он обернулся. Рядом с телом стояла тень. Персей не знал, что тени бывают такими — яркими, полными солнца. Как собака выла в три глотки, так и тень Косматого троилась в сумраке, соперничая в сиянии с дальним огнем глубин. Ровесник Персея, обладатель всклокоченной гривы; женоподобный юнец в венке из плюща; рогатый мальчик со змейками. Махнув рукой своему убийце, тень засмеялась — так радуется узник, взломавший темницу — и, оставив безглавый труп за спиной, двинулась вниз, навстречу вечности.
— Удачи! — пожелал Персей.
И услышал:
— Глупец! Что ты наделал?!
9
— Что ты наделал?!
— Выполнил его просьбу.
Край солнечного диска поднялся над горизонтом. На цветочном ковре играли кровавые отсветы, создавая иллюзию движения. Лилии пожрали тело Косматого, как болото — его голову. Асфодели раскрывались морскими звездами, чтобы увять, осыпаться прахом, удобрить болотистую почву — и освободить место новым росткам и бутонам, нетерпеливо лезущим из красной меди. Круговорот жизни и смерти, убыстренный в тысячи раз.
— Он обманул тебя!
— Да? — Персей обернулся к Гермию. — По-твоему, он не умер?
— Умер! В том-то и беда!
Чудилось, что Лукавый сейчас разрыдается в голос. Или его хватит удар, как простого смертного. Не в силах устоять на месте, Гермий-Психопомп[114] метался по болоту — тщательно избегая «могилы», где упокоилась голова Диониса. В этом месте трясина глухо вздыхала, словно жалуясь на судьбу. Змеям на жезле Лукавого передалось настроение хозяина. Они с угрозой шипели, мелькая раздвоенными язычками.
— Помнится, в Аргосе ты умолял меня его прикончить.
— Я был дураком! Последним болваном!
Начни бог биться лбом об дерево, Персей бы не удивился.
— А сейчас ты мудрец?
— Он тебя провел! Он провел всех!
— Где ты был раньше с твоими предостережениями?
— Я не мог вмешаться! Клятва, чтоб Стиксу иссохнуть! Я мог только скрытно следовать за вами. И надеяться…
— Я почуял.
— Меня?!
— Присутствие. Я не знал — чьё.
— Мог бы и догадаться!
— Что бы это изменило? Он желал смерти. Я хотел его убить.
— А я?!
— А ты молчал и прятался.
— Скажешь, я трус? Да, трус! Но даже будь я отважней Арея — без толку! Понимаешь? Я бы и сказать тебе ничего не успел! Только открыл бы рот — сразу б приложило. С двух сторон: и за тебя, и за него! Два года мертвого сна. Восемнадцать лет изгнания из сонма богов. Я бы вернулся дряхлой развалиной. Гермий-Руина! А пользы — никакой. Ты б его тут же и зарезал. Увидел бы меня, свалившегося замертво, и зарезал…
Гермий умолк, будто онемел. Змеи торопливо обвили кадуцей и замерли, блестя позолотой. Молчание бога было красноречивей слов: в нем сквозила обреченность. Забыв о Персее, Лукавый встал у спуска в Аид. Жезл указал на шевелящийся покров асфоделей — так приказывают рабу.
